[favoris]

внезапно фик!

авторы: мы с  Yves_
название: истинное начало
саммари и т.д.: male!Козетта, Мариус и другие
предупреждения: трэш, странное изложение событий, все штампы, которые только могут быть в низкорейтинговом фике про друзей азбуки кроме всегеев, бггг и т.д.)

около 1900 слов

— Когда вообще всё это началось?
Несколько старательно нелюбопытных взглядов одновременно устремилось в сторону одного и того же столика в кафе «Мюзен».
— Я точно знаю, когда, — хрипло отозвался из угла один из двух обладателей искренне нелюбопытных взглядов.
— Это должно было случиться со мной, — вздохнул один из любопытных. — Так ошибиться… в девушке.
— Так вот, началось это, — стукнул бутылкой по столу нелюбопытный, — когда…

…Мариус впервые увидел Его. Увидел — и был поражён слишком длинными для юноши, мягкими каштановыми кудрями, аккуратно собранными на затылке розовой лентой; плавными движениями рук; тем, как он очаровательно и испуганно потянул своего престарелого отца в сторону от ужасных бродяг и полицейских; этот незабываемый миг, когда его сияющие голубые глаза встретились с глазами Мариуса, теперь был запечатлён в сердце Мариуса, словно тулонский триумф Наполеона. Брюки только подчёркивали длинные стройные ноги, а белизна белья была едва отличима от белизны нежной шеи и запястий.

— …вот примерно об этом он нам и втирал, когда явился, наконец. Полчаса смертельной скуки. — Бутылка вновь опустилась на стол, изрядно опустевшая.
— А по-моему, это было красиво, — заметил кто-то. — В Мариусе дремал истинный поэт. И любовь пробудила его.
— Только зря старалась, — хмыкнул нелюбопытный. — Этот поэт изливает свою, хм, поэзию не на бумагу, а в наши страдающие уши. И, признаться, какое счастье, что моя собственная… муза будит во мне лишь любовь к пьянству. Иначе… ни один холст в Париже не избегнул бы моей вдохновенной кисти.
— Хотел бы я увидеть тебя вдохновенным, — отозвался второй незаинтересованный.

— Когда выяснилось, что обладатель сияющих глаз и прочего — парень, стало ещё веселей. Вот уж чего мы от Мариуса не ждали.
— На нём ведь так и написано: «Женюсь и заведу не меньше пятерых детишек». А теперь это сомнительно.
— Впрочем, сам-то этот Козетт — парень толковый. И за республику.
— Я слышал, он рос в монастыре.
— Женском? — несмешно пошутил кто-то.
— Вообще-то да, — влез резкий девчачий голосок.
Кто-то присвистнул. Кто-то занудно сказал:
— И на мой взгляд, именно изнутри можно оценить всю порочность этой системы. Так что неудивительно, что он с нами.
— Что же он делал в женском монастыре? Кто его туда пустил? Или там тоже ошиблись?
— А вы думаете, — снова заговорила девчонка, — зачем ему такие волосы? У него и платье есть. Я видела, когда…

…Мариус попросил её об очень большом одолжении. И так по секрету, будто он собирался корону украсть. Эпонина согласилась, конечно: она на всё была готова ради Мариуса.
Выследить патлатого парня, жившего с одним папашей, оказалось несложно. Но когда Эпонина увидела этого парня разряженным в житкое розовое платье из тяжелого шёлка, то пожалела, что не взяла с Мариуса денег, потому что поцелуев от него ей внезапно расхотелось. Она, конечно, рассказала о том, где находится дом и как пролезть за забор, но давить смех было очень трудно, да она и не старалась. Перед глазами всё время маячил парень в розовом, манерно нюхавший цветок шиповника. Так даже Монпарнас не смог бы.

— Потом-то оказалось, что он вовсе не манерный, — она кивнула в сторону интересующего почти всех столика.
— О чём они говорят, Мариус, ты слышишь? О чём-то интересном…
— Как всегда — о республике, — рассеянно пробормотал Мариус и нежно заправил прядь волос за перламутровое ушко своего собеседника. Его собственные уши покраснели.
— Вот-вот, для того мы сюда и пришли, — вдохновенно проговорил Козетт. — Говорить о республике! Почему мы не с ними?..
— Сейчас, — Мариус судорожно сглотнул, проследив, как его собеседник в нетерпении коснулся пальцами своих розовых губ, — сейчас мы присоединимся к ним.
— Я пойду, — не выдержал Козетт.
Но едва он приблизился к сидевшим кружком Друзьям азбуки, как все смолкли.
— Ну! — воскликнул он и подался вперёд, склоняясь над столом. — О чём вы говорили? У меня есть одна мысль, которой я с вами хочу поделиться.
— Мы слушаем, — героически выдавил Комбефер. Остальные усиленно закивали.
— Я думаю, — волнением начал Козетт, — что монастыри когда-то, возможно, и были полезны для развития общества, но сейчас они безнадёжно устарели и, пожалуй даже, вредят ему.
Возникла секундная заминка, а потом все, за исключением двоих, не выдержали и расхохотались. Козетт побледнел, встретив такой ответ. Однако тут же раздался голос одного из тех, кто не смеялся:
— Ты прав, друг.
А второй только и делал, что восхищённо смотрел на длинные ресницы Козетта.

— На самом деле, всё началось гораздо раньше, — много-много дней и даже недель спустя сказал Жан Вальжан.
Слова эти прозвучали поздним вечером шестого июня тысяча восемьсот тридцать второго года, когда странное стечение обстоятельств свело под крышей одной кофейни Жана Вальжана и инспектора Жавера. Надо же было тому случиться, что Вальжан провожал по тёмным и извилистым проходам парижской канализации спасавшихся с баррикады Друзей азбуки. Никакая ноша не обременяла его плеч, кроме беспокойства о раненом Мариусе Понмерси, который оказался очень дорог Козетту, настолько дорог, что тот нёс его на спине, отказавшись принять помощь отца. Именно Козетт сумел убедить остальных не гибнуть сейчас, предавая свои жизни и саму идею забвению, но уйти с баррикады, чтобы продолжить борьбу, повторить попытку через год или через десять лет, но так, чтобы она удалась. Как подозревал Вальжан, Тенардье они были обязаны не только подсказкой, где можно выбраться наружу, но и стоявшим у этого выхода Жавером. Не мог же инспектор в самом деле караулить тут его, Вальжана, ведь было условлено, что встретятся они позже, у дома на Рю Плюме.
После нескольких недоумённых взглядов, которыми обменялись Друзья азбуки — ведь Жавера считали мёртвым — состоялся следующий диалог:
— Они ранены, Жавер.
— Все?
— Так или иначе.
Жавер проследил взглядом за нетерпеливо скакавшим на одной ножке Гаврошем. Тот показал ему язык.
— И у всех раны серьёзны?
— Серьёзной может стать любая рана, если её не лечить.
Инспектор молчал и смотрел на бледного Мариуса, чья голова безвольно свешивалась с плеча Козетта.
— Так это всё-таки были вы, — после минутного молчания сказал Жавер.
— Где? — переспросил Вальжан.
— Тогда, в Париже. Так я и знал, что он, — Жавер указал на Козетта, — не девочка. Но я дал себя обмануть. По неизвестным причинам поверил в ваш обман. Хотя глаза говорили мне, что это всего лишь пожилой буржуа с внучкой, инстинкт твердил, что это вы, пусть и не с мальчонкой, которого вы увели у Тенардье, а с неизвестной девочкой. И я поверил глазам, а не инстинкту и дал вам ускользнуть.
Монолог прервался, потому что Вальжан оборвал его, шёпотом, чтобы Козетт не услышал:
— Послушайте, Жавер, ему… им всем нужна помощь. А вам нужен я, так ведь? Вот и забирайте меня и отпустите их.
Инспектор скользнул невидящим взглядом по толпе измазанных молодых людей и посторонился. А когда те вереницей прошли мимо него, вдруг не выдержал и задал мучивший его вопрос:
— Но откуда вообще взялась девчонка?
— Это долгая история, — мрачно отозвался Вальжан.

— …и виноват в этом я.
— Вы же не могли превратить девчонку в мальчика или наоборот! — возмутился Жавер.
— Превратить не мог, — вздохнул Вальжан, — но… Понимаете, она была в бреду и говорила нечётко. Я почему-то решил, что она именно о дочери говорит. Потому — кукла и чёрное платье, всё, как положено. И платье впору пришлось, только руки торчали и висело. Но ведь кто знал, что она… он таким худым будет.

Дитя с ведром склонилось над источником. Дитя было лохматым, чумазым и худым. Одежда на нём висела лохмотьями.
— Как тебя зовут? — спросил Жан Вальжан.
— Козетт, — тоненьким голоском отозвалось чумазое создание.
— Козетта! — обрадовался Жан Вальжан. — Так это ты, моя девочка!

—И то ли дитя не расслышало, то ли слишком устало и потому было всё равно, но Козетт не возразил. И, взявшись за руки, мы побрели сквозь лес к дому Тенардье.
— И долго вы ещё пребывали, — Жавер выдержал паузу, — в своём заблуждении?
— Мы шли к Парижу, — начал объяснять Вальжан.

Уже стемнело, а Жан Вальжан чувствовал настоятельную потребность остановить карету и оставить Козетту ненадолго в одиночестве. Густо растущие деревья и быстро сгущающийя мрак давали надежду, что далеко ему уходить не придётся. Козетта и так слишком часто оставалась одна в лесу.

— На обратном пути темно совсем было, и я не сразу увидел, где она.
— У деревца стоял, да? — усмехнулся Жавер. — Нужду справлял.
— И так аккуратно, — умилился Вальжан, — что даже платья не замарал.

До самого Парижа переодеться было не во что, а там выяснилось, что лучше Козетту побыть девочкой: они с Вальжаном оказались в женском монастыре. Женский характер это место могло бы сломить или, во всяком случае, согнуть, но мужской — характер Козетта — оно закалило, развив все лучшие качества, заложенные в нём: вынужденный многие часы проводить в молчании, Козетт научился размышлять и мыслить; обречённый на постоянную ложь, он её возненавидел; простота и даже убожество монастырской жизни отточило в нём чувство прекрасного.

— Но без последствий не обошлось.
— На девчонку совсем стал похож?
— Да, — удручённо кивнул Вальжан, — краснеет, до сих пор по привычке жеманничает и стесняется. Будто за ним до сих пор монахини следят. Когда я понял, что вы нас выследили…
— Я «Петушиный час» выслеживал, — буркнул инспектор, — а вы случайно попались.
— …то сгоряча велел Козетту снова платье надеть, — не заметил возражения Вальжан, — так он так обрадовался, сказал, что в платье намного удобнее: нигде не тянет. И прохладно.
— Так что ж вы его к бездельникам этим пустили?
— Кто удержит юную душу, бредящую свободой…
— Гм, — ответил Жавер, вспомнив труп на широких плечах Козетта.

— Мариус, ты опоздал.
Он появился в разгар их спора. Вот-вот должно было вспыхнуть восстание — и теперь каждым своим словом они приближали его. И Мариус здесь был не к месту, словно мадам де Помпадур в зале для игры в мяч двадцатого июня тысяча семьсот восемьдесят девятого года. Вот таким был и Мариус — разгорячённый, весь пылающий любовной страстью, в то время как здесь все горели иным пламенем. Смутно, как сквозь сияющую пелену, до Мариуса донеслись издёвки Грантера, ничего не понимавшего в любви, холодные замечания Анжольраса, смыслившего в любви ещё меньше.
— Вы не понимаете, — не выдержал Мариус, — любовь меняет всё намного необратимее любой революции. Любовь и есть истинное начало! Одно мгновение, один взгляд, одна вспышка света — и ты иной, и мир вокруг тебя будто родился заново.
— Имя, Мариус, имя твоего истинного начала? — спросил Грантер, подражая торжественному тону Мариуса.
— Козетт! — выдохнул Мариус два божественных слога.
— Странное имя, — без должного восторга воспринял Грантер.
— Самое прекрасное на свете!

— И почему мы больше не издеваемся над Мариусом? — поинтересовался Грантер позже, в другой день, когда уже успели прозвучать слова о разрушающем влиянии монастырского воспитания на женские умы и души.
— Да я вот думаю, — сказал Комбефер, — хватает же мифологических и исторических примеров нежной и пламенной дружбы, даже любви, которая связывает двух мужчин. Ахил и Патрокл, Орест и Пилад, Лай и Хрисипп… хотя это плохой пример. Лучше вспомнить об исторических…
— Лучше продолжить шутить над Мариусом, — попытался настоять Грантер.
— Но, заметьте, — вмешался Жан Прувер, — Козетт предан тому же делу, что и мы. В его сердце горит тот же огонь.
— И очень привлекателен, — зачем-то прибавил Курфейрак, за что заслужил удивлённый взгляд от Комбефера.
— А у Мариуса глупый вид, — отчаявшись, пробормотал Грантер.
— Напомни, — обратился к Комбеферу Фейи, — что там за история с Лайем и Хрисиппом?
— И, между прочим, со стороны Мариуса, — вмешался Баорель, — было храбро привести сюда Козетта. Вы… то есть мы тут же на него накинулись. Это весело, конечно, но Мариус и удар-то держать не умеет. Краснеет себе в углу, пока мы глумимся, а потом разражается поэмами.
— Храбро! — подтвердил Прувер. — И над его рассуждениями о любви нечего смеяться.
— Давайте их лучше опубликуем! — фыркнул Грантер. — Пусть уже другие посмеются, а у меня уже живот болит.
— Это потому что твоё чувство прекрасного приглушено пьянством, а тело твоё отравлено им, — бросил Жоли, — а чувства Мариуса юны, свежи и здоровы. И тело его здорово.
— Здоровы? — не на шутку разозлился Грантер. — Да в этом здоровья не больше, чем в вашем нытье о переустройстве общества! Бесплодное, бессмысленное слюнепускание на умозрительный идеал! Утопия в чистом виде! Не удивительно, что среди вас появился такой, как Мариус! С его поддельной любовью! У вас всё поддельное…
— Хватит.
И все притихли, уставились в пол, через мгновение заговорили о другом, только тише и глуше. А потому никто из Друзей азбуки, включая пару, так долго бывшую в центре обсуждения, не видел долгого взгляда, которым вдруг обменялись Анжольрас и Грантер. Удивительного взгляда. И того, что оба после одновременно отвели глаза.